Виктор Голышев об искусстве перевода, Сэлинджере, Оруэлле и о том, как изменились английский и русский языки

COLTA.RU возрождает проект «Ликбез», в котором известные эксперты будут представлять свой взгляд на основополагающие понятия и явления культуры. На этой неделе речь пойдет о литературном переводе (впрочем, не только). Рассказывает Виктор Голышев, по переводам которого мы знаем Джорджа Оруэлла, Трумена Капоте, Уильяма Фолкнера, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, Чарльза Буковски и пятую книгу о Гарри Поттере.

Первый рассказ, который я перевел, был Сэлинджер — про банановую рыбку. Потом были большие разговоры, что за рыба такая: были разные предположения. На самом деле такая рыба есть, я потом нашел ее в каком-то словаре. Но тогда мы про это даже и не думали.

У меня с Сэлинджером странно получилось. У меня приятель был, мы вместе учились. Он сказал, что есть такой писатель — Салингер (кто знал тогда, как его произносить?), и дал мне почитать книжку его рассказов, которую ему, наверное, подарили. Потом он же мне и дал «Над пропастью во ржи». А тогда Сэлинджера здесь еще никто не переводил и не читал. Этот рассказ мы перевели быстро и затем совали куда-то, но никто не брал. Потом писатель Борис Балтер отнес его в газету «Неделя», где он и вышел, пролежав там год. Все сомневались, печатать или нет — как же так, главный герой застрелился. Так что мы перевели, когда никакого Сэлинджера еще здесь не было. Рассказ дался очень легко, полрассказа я сделал за три дня. Правда, правили потом долго, но занятие мне понравилось.

Вот из Фицджеральда — убейте меня, ничего не помню. Понимаете, какая разница? Я ведь даже его рассказы переводил, а ничего не помню. А Сэлинджера до сих пор помню. Потому что писатель лучше. Для меня. И не только. Его до сих пор читают, и почти все «Над пропастью во ржи» читали. Он в жилу попал со своими подростками, которые не могут взаимодействовать со взрослым миром. От этой книжки никуда деться нельзя — это классика. В ней поднята вечная проблема. Когда я прочел эту книгу, уже в довольно взрослом возрасте (года 22), она на меня очень сильно подействовала. Там очень много жаргона, но тебе все понятно. Так все слова поставлены, что даже не надо в словарь жаргона лезть.

Книжки тоже стареют.

Сейчас, правда, у меня к нему претензии есть. Под конец Сэлинджер стал писать довольно фигово. И везде это ощущение духовного аристократизма и собственного превосходства, местами необоснованное и вредное для него самого. Собственно, его биография как-то этому последовала — он тоже ушел в свою комнатку, потом этот его буддизм. Тогда я думал, что этот писатель ненадолго, что он быстро кончится. Мы с другом Эриком Наппельбаумом, с которым переводили рассказ, ходили обедать в гостиницу «Ленинградская», а там интуристы какие-то были за столом. И я говорил одному из них, что Сэлинджер скоро перестанет писать. Но тот ничего не ответил.

Иностранную литературу в мои молодые годы я познавал совершенно случайным образом. У Эрика Наппельбаума всегда были книжки. Наверное, ему англичанка дарила, у которой он английским занимался. Также моя мать (переводчик Елена Голышева. — Ред.) регулярно брала книжки в Иностранке, а я брал у нее. Был букинистический на улице Качалова (теперь Малая Никитская), а позже — «Шекспир», на Петровке еще какой-то магазинчик. Потом, придешь к приятелю в гости, а у него книжка стоит на полке. Так я Фолкнера увидел в первый раз. Но это все очень случайно. На самом деле с книжками тогда было, по-моему, лучше, чем сейчас. Сейчас в библиотеках как-то уже хило, они не поспевают. А тогда вся жизнь заторможена была, и было полно книг, которые ты раньше не читал и которые не переводили. Тогда книжки значили больше, это была единственная отдушина в жизни. Сейчас-то полно их: кто поедет куда, кто фильм посмотрит. А раньше ничего, кроме книг, и не было. Фильмов — раз-два и обчелся. Вот про Тарзана до сих пор вспоминаю.

Я не знаю, какие книжки были модными тогда. Что, Фолкнер был модный? Ну был. Но, с другой стороны, тебя затопчут, если ты бросишься за чем-то модным. Знаю, кто потом был модный: Воннегут, например. В детстве достаточно много научной фантастики читал. Даже не много, а одно и то же по десять раз. А сейчас ее совсем не читаю. Ребята, которые переводят у меня в институте, читают много фэнтези. Вкусы очень изменились. Я знаю, что то, что мне нравится, никому уже не нужно.

Под конец Сэлинджер стал писать довольно фигово.

Я очень долго не думал о переводе как об основном занятии. Переведешь рассказик в год. Первые переводы редактировала мать. Поначалу довольно сильно правила. Но это быстро закончилось. Когда ушел с работы и стал переводить, начал возникать вопрос — хватит ли у тебя денег до следующего раза, напечатают тебя или нет. И знал, что можно всегда уйти обратно в инженерную профессию. Или учителем, например. Хотя наняться учителем было очень сложно, и меня, например, не взяли учителем физики. А потом я понял, что все пути отрезаны.

Есть не любимые авторы, а великие. Например, самый лучший американский роман, я считаю, — «Моби Дик». Марка Твена в молодости очень любил. За ум, за юмор, за мрачность, за все вместе. Он довольно мрачный на самом деле. Переводить не брался — уже переведено. Переводить то, что уже переведено, — вторичное дело, и надо быть о себе большого мнения, чтобы думать, что ты переведешь это лучше. Мне один раз пришлось переводить то, что уже переведено. Но не мне показалось, что я смогу лучше, а им показалось. И это было мучительно, потому что садиться за работу с мыслью, что ты переведешь лучше кого-то, невозможно. Это же не спорт.

Я очень многих знал, кто ненавидел чужие тексты. Это легко проверялось: раньше была система внутренних рецензий, и их заставляли писать на своих коллег. И я иногда их читал и видел, что человек полон зависти и ревности. Переводчики — такие же люди. Среди писателей такое же случается.

© Юлия Рыженко / Colta.ru

Вообще по первым двум страницам видно, будешь ли ты дальше читать. А по трем уже ясно — хочешь ли ты это переводить. По набору деталей, по тому, как фраза устроена, по ритму. Сравнивать переводы одной книжки — довольно скучное занятие, потому что книжка действует не одной фразой, а массой. Хорошо читается или нет. Плохой перевод можно отличить — в переводе не может быть никакой неточности. Неточность определяется лишь тем, что ты что-то просто не можешь перевести.

Все происходило случайно. Увидишь какой-нибудь хороший рассказ или повесть — ну и переведешь. Особо большого выбора не было. Что понравилось, то и переведешь. Не то чтобы перебирал. Вопрос в том, чтобы подошла книжка. По заказам я не работал, ну, может, перевел одну-две повести, когда знакомый редактор просил. А так я сам всегда выбирал и пытался уже это дело навязать. Не всегда успешно. Иногда проходило семь лет, когда книжку переведешь, а ее не хотят печатать. Но тогда можно было. Сейчас почти нельзя, потому что тогда была идеология замешана, а сейчас все на деньгах. Все считают, получат они за это деньги или не получат.

Конечно, я знал, что какие-то книги не пройдут. Например, Оруэлл тогда не мог быть напечатан. Я перевел «1984» году в 1987-м, но знал ее раньше. Я бы взялся за нее и за двадцать лет до этого, только ее нельзя было даже дома держать. Своей не было, брал у кого-то, но не в библиотеке точно. Я переводил не очень долго, год, наверное, но книга была довольно мучительная. Садишься за нее и моментально в этот ужас погружаешься. Она элементарно отравляет, когда ты ее переводишь. После нее я довольно долго болел простудой. Потом в какой-то период даже Стейнбека нельзя было переводить. Потому что, когда была война во Вьетнаме, он там полетал с кем-то и похвалил их войска, а у нас же бдительные все.

Мат — это распущенность.

Конечно, наверное, какие-то твои следы на книге остаются при переводе, но в принципе ты стараешься не налегать. Твое дело вторичное. Себя выражать не надо. Себя выражаешь, когда ты хорошо слушаешься начальника, то есть писателя. Когда переводишь, стараешься угодить писателю, потому что он тебе понравился. Иногда приходится переводить плохую книжку, в такие моменты чувствуешь стыд и негодование, что ты должен эту фигню писать, а когда нормально написано — нет никаких желаний куда-то себя воткнуть или как-то усовершенствовать.

Я свои переводы не перечитываю. Некогда, потом — наедаешься. И я довольно хорошо помню то, что переводил. Потом, я не думаю, что намного способнее стал за это время, наоборот, склероз. Опыта прибавляется, конечно. Когда переиздавали «Банановую рыбку», я, может, слова четыре исправил. Неохота, ну и к тому же от добра добра не ищут. И потом, переводы, наверное, стареют, и книжки тоже стареют. Это все мифология, что они не стареют.

Опыта прибавляется. Тогда же не все можно было узнать: не было никаких интернетов, словарей — очень ограниченное количество. Иногда из-за какой-нибудь цитаты или названия картины можно целый день провести в библиотеке.

© Юлия Рыженко / Colta.ru

Тогда литература другая была. Ничего не надо было узнавать особо исторического или какой фирмы рубашка. Там жизнь простая: земля какая-то, люди ездят. В крайнем случае, надо посмотреть, как устроена тележка. Или, когда переводил Стейнбека, надо было узнать, как деревянный мост строится. Это конкретные вещи, и не нужен был интернет — словарь есть, а про мосты можно найти книжку в библиотеке.

Без интернета было тяжело, но почему-то и проза была такая, что не требовала знания каких-то мелких вещей или названий фирм. Мы стали жертвами рекламы. В прозе нет фактов, только вымысел. Нет, конечно, я переводил и нон-фикшн. Вот книгу Зонтаг о фотографии я бы раньше не перевел. Во-первых, там вполне мучительная проза сама по себе, очень тяжелая — больше двух страниц в день перевести невозможно. Написано так, что ни одна фраза не ложится по-русски, каждую надо переворачивать. Она полунаучным языком написана, длинными фразами. У Зонтаг есть более страстные статьи, и тогда она пишет более короткими фразами, а тут у нее в одном предложении несколько придаточных с деепричастиями. Если будешь переводить так, как написано, то человек, читающий по-русски, увязнет. У нее все понятно, и нет никакой мути в рассуждениях, она как раз четко мыслит, и у нее сильный темперамент, но устройство фразы очень тяжелое для перевода, неудобное. Одна из самых неудобных книжек, которые я переводил.

Потом, когда тебе описывается конкретная картинка, в прозе это иногда неясно, это нужно видеть. Раньше я бы эту книжку просто не перевел — да и не стал бы переводить. Я сам когда-то интересовался фотографией и даже ей немного занимался, но там очень много фотографов, которых я просто не знаю. Кроме того, книга начинается цитатой из Бодлера. Ее же нужно найти. Раньше я бы поехал в библиотеку, и это был бы конец света, день потерян. Сейчас потеряешь максимум час.

Только кажется, что компьютер упростил жизнь. Ошибок и опечаток в книжках точно стало больше.

Жаргон переводить очень сложно. Он не всегда переводится. Невозможно, когда они изображают негров. Перевод вообще всегда связан с потерей, потому что он привязан ко всей истории, ко всей материальной жизни. И какие-то нитки рвутся при переводе. Негров у нас нет, и мы не знаем, как они разговаривают. Писатель очень часто фонетически их речь искажает. Я даже слышу тембр, как они разговаривают. А воспроизвести это невозможно, потому что у нас их нет, вот и все. Когда люди отстоят друг от друга на километр на социальной лестнице, но говорят совершенно одинаково — это надо уже самому придумывать, как перевести.

Американские клише нельзя перевести русскими. Это как с просторечием — ты сразу перетаскиваешь куда-то в Рязань. И получается такая липа — с одной стороны, Рязань, а с другой стороны, ты все равно пишешь с придаточными предложениями, с «который» и деепричастиями. Нет, даже пословицу неудобно переводить, хоть и есть у нас какие-то параллели. Нужно выкручиваться и придумывать самому, просто мозгов иногда не хватает. Переводить сатиру тоже мучительно. Я пару раз пробовал, и мне что-то не очень охота это делать, потому что ты каждый раз сомневаешься — у тебя смешно получилось или нет? А некоторых так вообще очень сложно переводить. Например, у О. Генри не чистый юмор, у него язык какой-то вывернутый, такой же, как у Зощенко. Очень трудно параллели найти.

Лучше за такие переводы не браться, где ты знаешь, что много потеряешь. Это учитываешь каждый раз — можешь ты это перевести или нет. Говорят, что можно перевести все, но тут важна твоя личная оценка. У меня никогда не бывает сомнений по поводу переводов, поэтому я ни с кем не советуюсь. Двух вариантов не бывает. Единственный — который ты изготовишь, и советчиков быть не может. Иногда просто не нравится, что получается, но это другой вопрос.

Сейчас я очень мало читаю переводной литературы. В основном переводы знакомых. Когда сам переводишь, охота чего-то другого. Если это какой-то приятель, я читаю из лояльности, и то не очень много. Если подметаешь целый день на улице, то дома подметать совсем не хочется. Тут примерно то же самое.

© Юлия Рыженко / Colta.ru

К мату я никак не отношусь, как к погоде: ну, бывает погода плоховатая. В переводе мату можно найти замену. Я не считаю, что мат — это какой-то инструмент. Это скорее распущенность. Для комического эффекта его можно употребить, а вот чтобы натуральные ругательства — я никогда не использую. В американских книжках даже 40-х годов слова «fucking» еще не было. Мюллер писал в переводе что-то типа «смехуечки», а потом это слово стало употребляться подряд, и теперь уже оно ничего не значит, просто усиление. Как у нас слово «реально». Поэтому бессмысленно это слово переводить нашим аналогом — там-то оно ничего не значит, а наше заборное слово как бы стягивает на себя пространство и торчит из прозы. Мне кажется, что это просто плохая услуга автору.

Русский язык меняется в плохую сторону, безусловно. Американский тоже меняется, но не так сильно. Там тоже происходит какая-то бюрократизация языка, из-за компьютера он очень упрощается. Всем некогда. Смайлик засунул — коротко и ясно. Почему мне и не нравится компьютер — он тобой командует. Enter, говорит. Я пользуюсь им, читаю, конечно, но переводы не печатаю. Вот приходится письма писать. Это большая зараза, и как-то раньше без этого обходились. Ну я никогда и не любил писать письма. Для меня письмо написать ручкой — день мук. Как-то мне трудно. А с этим каждый день надо почту читать. Зачем?

Это только кажется, что компьютер упростил жизнь. Ошибок и опечаток в книжках точно стало больше. Что упростилось? Раньше взял рукопись, отнес в издательство. Сейчас отправил по электронной почте. Скорость? Ну какая скорость? Мне полчаса доехать до редакции. А потом она будет те же полгода валяться в редакции. Тут ничего не изменилось.

Появилось больше слов и понятий, но все равно речь оскудела. Потому что жизнь стала быстрее и лихорадочнее. Чувства более простые, коротенькие, реакции быстрые. Какая, на фиг, рефлексия, когда надо бежать на работу? Но жизнь меняется, ты не можешь встать на пути паровоза, он тебя все равно задавит.

Только маньяки могут переводом заниматься.

Я не избегаю прогресса и мобильником пользуюсь, но до Facebook не дошел и не хочу. Хватит с меня почты. Это отнимает время. А читать что-то в интернете? Читать мне есть что и без «Нью-Йоркера», я вот лучше Лескова почитаю. Ну новости я читаю там, конечно, но немного. Мрачные новости — удавишься, если будешь много читать. Некоторые журналисты ничего, нормально пишут. Но эти пишущие люди — у них, что ли, времени много? То, что пишут, иногда можно было бы сказать в четыре раза короче. Одна статья — одна мысль, так должно быть. Лаконично. А когда и это хочется сказать, и это хочется — получается как удар в подушку. Очень много интересного, но очень много неправды. Вообще у нас очень агрессивная журналистика, люди не выбирают выражений. Свобода выражения нужна, конечно, но в рамках допустимого. А у нас, к сожалению, нет меры. При советской власти мир был черно-белый и не выбирали выражений, сейчас этого вроде нет, но культуры как-то не хватает. Давать выход злобе — порождать ответную злобу. Если каждый будет ходить и двигать локтями — у других будут синяки. Поэтому нужна некая сдержанность.

Быть переводчиком — бизнес не для совсем молодых людей. Если человек в возрасте хотя бы 22—23 лет, то можно понять, способен он быть переводчиком или нет. Иногда бывает плохо, а потом прорезывается человек. А бывает сначала хорошо, а потом ничего не получается. Нехорошо и не получается — это понятно, потому что для перевода нужно иметь каменную задницу. Молодым без жизненного опыта тяжело переводить. Переводя, ты на себя примеряешь, можешь ты понять те или иные чувства или нет. Ну, скажем, у человека никто никогда не умирал из родственников. Конечно, он будет переводить по фантазии. Все пережить невозможно, но когда у тебя есть какой-то запас в организме, то достроить можно. Ну, мне трудно, допустим, себя представить на месте Раскольникова, но если бы я переводил, то можно было бы вообразить.

Переводить с русского на английский — если это не твой родной язык, никогда ничего не переведешь. Я не так хорошо язык знаю. Гораздо легче самому что-то написать, чем перевести с русского. Пушкина не могут перевести. Почему он не получается, не знаю. Плюс рифмы. Но лучше хоть как-то, чем никак.

Какие качества нужны переводчику? Просто должен книжки любить и страну, с языка которой он переводит. И, конечно, к родному языку трепетно относиться. Ну и то, что можешь сидеть один, без общества, — это уже дополнительно. Вот и все. Такого отбора — что этот способный, а этот безнадежный — нет. Кто это дело очень сильно любит и готов этим почти бесплатно заниматься, у него просто получится. Можно научиться делать это на каком-то нестыдном уровне. А людей, которые в самом деле для этого приспособлены, очень мало. Так всегда и везде. Обычно один-два человека на курсе. Просто сейчас этим экономически заниматься невозможно. Это не кормит ни в каком случае. Только маньяки могут переводом заниматься. У меня есть такие люди. Они работают в одном месте, а в свободное время переводят. А заработать этим нельзя — как профессия переводчик уже практически не существует.

Я лет 50 этим занимаюсь. А что я еще могу? Я больше ничего не умею.

Ссылка: http://www.colta.ru/articles/specials/851

Записала Юлия Рыженко