Панславизм  XIX века,  закат которого пришелся на конец Первой мировой войны, во время  Второй мировой опять поднял голову для того, чтобы служить советскому руководств тактическим оружием в течение десятилетия.

Что же представлял  собой романтически-идеалистический панславизм на начальном этапе? Был ли это  миф  или действительность, призрак  или же реальная угроза? Необходимость ревизии нашего понимания истории вполне обоснованно распространяется и на понимание проблемы панславизма. При этом необходимо отделить весь комплекс связанных с ним представлений от пустых фраз и лозунгов и правдиво представить исторические факты.

Сравнение с родственным движением «пангерманизм» позволяет обнаружить расхождение между истинным положением вещей и картиной желаемого. Невозможно отрицать существование пангерманских тенденций, по крайней мере  во времена Третьего Рейха. Еще сложнее скрывать проявление панславистских тенденций перед началом Первой мировой войны. Однако, определяющим  является понимание  действительного значения этих исторических явлений  в определенном контексте.

Первое упоминание о «классическом панславизме» датируется 1826 годом.  Первоначально это была концепция чешских и словацких просветителей, поэтов и ученых, которые на основе идеи народности Гердера, рожденной атмосферой духовности эпохи романтизма, призывали к сохранению культурного единения и общности всех славянских народов. Все то, что вначале ограничивалось фольклористикой, собиранием песен и изучением языка, со временем в значительной мере способствовало росту самосознания. Затем панславизм постепенно приобретает политический характер, выразившийся в стремлении к освобождению славянского народа от иностранного господства.

Следует отметить, что если общность славянских языков неоспорима, то общность самих славянских народов, как, впрочем, и германских, остается под вопросом. При этом все общее слишком часто становилось  отправным пунктом и прикрытием  великодержавных гегемонистских устремлений.

Когда панславизм в Российской Империи нашел применение в качестве опоры для государственной власти, то сразу же стало очевидно все внутреннее противоречие этого объединения. Ведь представлению общности славянских народов, которые заботились бы о своих общих интересах на равноправных началах, было присуще нечто, по сути своей,  революционное. В подобной форме, как это представляли, например, украинский ученый М. Драгоманов и в наиболее крайнем выражение русский анархист Бакунин, она должна была стать губительной не только для Габсбургской монархии, но и для царской империи. Однако после Крымской войны обстановка в России изменилась. Произошла политизация и радикализация идей славянофильства 1830-1840 гг., которая все больше возрастала, в результате чего панславизм из идеалистического, религиозного и неполитического течения того времени превратился отныне в инструмент для проведения агрессивной империалистической политики. Панславизм, считавшийся предосудительным в правительственных кругах, теперь проник сюда в видоизмененной форме. В ходе осуществления националистических и централистических устремлений царской внутренней и внешней политики он переродился в панрусизм, который далеко не всегда старался скрывать это перерождение для того чтобы сохранить престиж панславизма.

В  мнимой панславистской  солидарности можно убедиться,  прежде всего, на примере Польши и Украины.

В то время о желании Украины получить автономию почти ничего не было слышно, потому что все события происходили в пределах Российской империи. Здесь едва ли  можно говорить о реальном существовании движения, ставящего своей целью отделение от  России, даже если  украинская историография  желала бы представить положение вещей именно таким образом.

Поскольку высказывание о том, что «украинское национальное самосознание было следствием славянского романтизма, которое не получило бы дальнейшего развития  без противопоставления Вены и Петербурга» (Юст), является явным преувеличением, то можно с полным на то основанием утверждать, что украинский сепаратизм находил свою питательную  среду по ту сторону границы, в австрийской Галиции, а в Малороссии все сводилось лишь к требованию автономии . В определенном смысле  социальный и культурный подъем украинской народности был возможен только при  вхождении в Великороссию, к которой примыкали преимущественно добровольно, тем более, что культурная и историческая общность была неразрывна. В результате и сами украинские представители становилась выразителями российского, имперского мышления. Крестьянство было еще политически незрелым.  А  среди рабочих действовали преимущественно представители других национальностей…

Перевод К. Тихоновой.