Tag und Nacht sind nicht mehr. Sind versunken wie Segelschiffe hinterm Horizont des Meeres. Ich weiß nicht mehr von Tag und Nacht. Von Sonne und von den grauen Krähen der Dämmerung. Von der Erde und von der runden Kugel des Glücks. Wir marschieren. Wir marschieren bei Tag. Wir marschieren bei Nacht. Wir schlafen in der Nacht. Wir schlafen am Tag. Wir schießen Tag und Nacht. Wenn ich mich umdrehe, steht die Zeit wie eine rosaschwarze Wand vor mir. Kein Tag. Keine Nacht. Kein Monat. Kein Jahr. Nur ein blutendes Feld, blutrote Ackererde, aus dem unsere Leiber wie weiße Blumen in den Himmel wachsen. Wie Tau netzt der Himmel meine Augen. Ich möchte immer blühen. Schmale Lilie. Schwertlilie. Ich habe nie so stark an mich geglaubt. Wenn ich die Hand hebe, werde ich eine Granate im Fluge aufhalten. Ich habe Durst. Nach Wasser. Nach Feuer. Ich will Feuer schlucken wie die östlichen Zauberer. Mein Pferd ist tot. Es muß irgendwo neben oder unter mir liegen. Worauf soll ich nun reiten? Ich werde auf einem toten Engländer in die Hölle reiten. Aber Lilli will es nicht. Sie faßt meine Hand, ich bin ja blind, und wird mit mir den Himmel suchen gehen. Lilli, sag’ ich, hier riecht es nach Veilchen, hier ist der Himmel. Sie läßt meine Hand los. Ich sehe sie nicht mehr. Da vorn ist eine andere Hand. Eine leuchtende Hand. Rauchgeschwärzt. Sie greift nach dem Haus mit dem Schindeldache. Die Hand wird auf einmal Mund. Sie frißt das Haus. Kaut an ihm.

Wenn der Wachtmeister wüßte, daß ich hier so faul liege, während er Appell hält. »Ulan Bubenreuther«, wird er rufen. »Ulan Bubenreuther…?« Niemand meldet sich. »Ulan Bubenreuther vermißt…« Ich habe Durst. Ich möchte etwas trinken. Etwas Heißes. Ich friere. Heißen Tee. Ich muß lachen, wenn ich an die polnischen Juden denke, die uns immer Tee verkauften: »Gebe Sie Münz, Herr, kriege Sie heiße Tei…« Sie haben keine Heimat. Niemand hat eine Heimat. Nur der Tod. Er ist überall zu Hause. Wo ist die kleine Stadt, in der ich geboren wurde?

Die engen Straßen gehen krumm und gebückt vor Alter. Die jungen Mädchen laufen Schlittschuh. Bürger eilen mit wichtigen Mienen zu Geschäft, Versammlung oder Kneipe. Die Oder rauscht unter den Schollen. Die Patina des Marienkirchturms glänzt in der Wintersonne violett und grün. Es muß wer gestorben sein – der Küster läutet die Glocken. Ich will leise mit der Lanze winken. Vielleicht, daß er mich sieht.

1914

Умирающий солдат

Ни дня, ни ночи больше нет. Скрылись как парусные корабли за морским горизонтом. Я не помню больше ни дня, ни ночи.  Ни рассвета, ни заката. Ни земли, ни земных радостей. Мы маршируем днем. Мы маршируем ночью. Мы спим ночью. Мы спим днем.  Мы стреляем и днем, и ночью. Если я обернусь, время стоит передо мной. как черно-розовая стена. Нет ни ночи, ни дня. Ни месяца, ни года. Только кровоточащие поля, пропитанные кровью пашни, на которых наши трупы словно белые цветы разбросанные по небу. А оно, как роса, застилает мои глаза. Вот так как эти цветы  я хотел бы всегда цвести. Как лилия, как ирис. Я никогда не знал, что я такой сильный. Если я сейчас подниму руку, то смогу поймать гранату на лету.  Я хочу пить. Сейчас бы воды. Нет, лучше огня. Я хочу глотать огонь, как восточные маги. Моя лощадь мертва. Она должно быть лежит где-то рядом или подо мной. На чем же мне теперь ехать? Я отправлюсь в ад на мертвой английской скакоковой лошади. Но моя Лили этого не хочет. Она хватает меня за руку, ведь я ослеп, и отправляется со мной на поиски рая. Лили, шепчу ей я, здесь пахнет фиалками, вот он рай. Она отпускает меня, и я ее больше не вижу. Там впереди появляется другая рука,  светящаяся, потемневшая от дыма. Она тянется к дому с черепичной крышей. Вдруг рука превращается в рот, который пожирает дом и пережевывает его. Если бы вахмистр знал, что я здесь разлегся во время переклички. «Улан Бубенройтер», — крикнул бы он. «Улан Бубенройтер…?». Никто бы не отозвался. «Улан Бубенройтер пропал без вести…». Меня мучает жажда. Я бы выпил что-нибудь горячего. Меня знобит. Хорошо бы горячего чая. Я улыбаюсь, вспоминая польских евреев, которые всегда продавали нам чай, приговаривая: «Если дадите монетку господин, то я принесу Вам горячий чай…». У них нет родины. да, впрочем, ни у кого нет родины. Есть только смерть. А вот она как раз и чувствует себя везде как дома. Где же тот маленький городишко, в котором я родился?  Узкие кривые улочки с обветшалыми фасадами зданий.  Молодые девушки катаются на коньках. Горожане спешат с важным видом в магазин, на собрание или в пивную. Одер течет подо льдом. Потемневшая медная крыша колокольни церкви Св. Марии переливается фиолетово-зелеными оттенками в лучах зимнего солнца. Наверное, кто-то умер – пономарь звонит в колокола. Я хочу тихонько помахать ему пикой.  Возможно, он меня заметит.

1914

Перевод с немецкого переводчика-стажера МС МРО СПР Куренковой Т.